Літературною творчістю почав займатися в США, куди іммігрував з сім'єю в 1992 році. У 1999 році в Нью-Йоркському видавництві «Київ» видано три томи книги «Записки опального директора». У 2006 році виходить друком книга ««О моей родословной»».
На сайті Красилівської міської Ради внесений до списку "Визначні красилівчани"є
Саме в книзі «О моей родословной» Натан Мойсеєвич згадує наше місто:
«О моей родословной»
Что касается лично моей Родины, то у меня нет абсолютно никаких сомнений в том, что это местечко Красилов, что недалеко от города Проскурова, теперь Хмельницкого, на самом западе Украины, рядом со старой границей с Польшей.
Я в этом уверен не только потому, что нет никаких сомнений в том, что, именно здесь я родился, а главное - потому, что в моем сердце нет города на земле роднее и милее Красилова, что в памяти моей на всю жизнь остались до боли знакомые подробности из моего раннего детства и юности. С Красиловым связаны воспоминания о милых моему сердцу родителях и старших братьях, многочисленных родственниках, которые так много для меня сделали доброго, перед которыми я всю свою жизнь в неоплатном долгу, и которым я не успел даже словами выразить свою благодарность, любовь и преданность. Не успел потому,что все они так рано ушли из жизни. С Красиловым связаны воспоминания о друзьях детства и юности, погибших на войне или расстрелянных в гетто, о незабываемых школьных годах, особенно о первых годах учебы в настоящей еврейской школе.
Красилов - это моя боль, которая сидит в моем сердце всю жизнь и не утихает. Вот почему это небольшое местечко так дорого мне, и почему я с полным основанием считаю его своей единственной Родиной. Именно с этим маленьким местечком ассоциируется у меня понятие Родины. Не с Республикой, к которой оно относится, не со страной, куда входила эта Республика, считавшейся Великой Державой, даже Сверхдержавой. Только с местечком, ибо Республику и Сверхдержаву я не могу считать Родиной-матерью, потому что от них я имел одни страдания и еще потому, что они не раз предавали меня.
Наверное поэтому они больше ассоциировались в моей памяти с понятием «мачеха», ибо не может настоящая мать причинять столько боли, наносить столько страданий и обид...
Внешне Красилов мало чем отличается от множества других еврейских местечек, которыми была густо начинена Украина к западу от Днепра и до самой границы с Румынией и Польшей. То была так называемая черта оседлости еще с давних, дореволюционных времен. Мне когда-то даже казалось, что именно Красилов описывал в своих произведениях Шолом-Алейхем под именем Касриловка. Казалось не только потому, что названия эти созвучны, но главным образом потому, что всё описание Шолом-Алейхемской Касриловки почти полностью можно отнести и к нашему Красилову.
На самом деле, когда читаешь у Шолом-Алейхема о Касриловском базаре с множеством еврейских лавок и лавчонок, прилавков, столиков и лотков, заваленных грудами свежих душистых яблок и груш, вишень и слив, разными молочными продуктами, мясом и живой птицей, то не остается никакого сомнения, что великий писатель описывал именно наш Красиловский базар.
Или, к примеру, описание синагоги. Так и кажется, что это копия одной из наших красиловских синагог. Не знаю сколько их было в Касриловке, а в нашем небольшом местечке их было целых пять. Когда их, как и единственную еврейскую школу, закрыли почти одновременно в 1936-1937 годах, я часто удивлялся: зачем их было так много в таком маленьком местечке?
Ничем, кажется, не отличалась от описанной Шолом-Алейхемом касриловская баня от нашей красиловской. Я до сих пор помню, как каждую пятницу по улицам местечка ходил зазывала и громко восклицал: «Гейт ин буд ара-ан!»! т. е. «Идите в баню!».
Такая же была у нас речка без названия, где мы купались, играли, учились плавать и весело проводили время.
И полон был наш Красилов, как и Касриловка, почтенными обывателями, которые еле-еле сводили концы с концами, торгуя в своих лавочках и, занимаясь кустарным промыслом, но держались с большим достоинством. И каждый из них имел своё место в синагоге. Было у нас точно такое же, как и в Касриловке, еврейское кладбище, где хоронили евреев по еврейским законам и обычаям и где покоились наши предки с незапамятных времён.
Как и Касриловку, наше местечко можно было пройти вдоль и поперек за полчаса и было оно очень красивым - зелёным и полным прелести.
И все же я пришел к выводу, что Красилов - это не Касриловка. И не только потому, что находится не в Полтавской губернии, вблизи Переяслова, а в Каменец-Подольской, ныне Хмельницкой области Украины; и не потому, что в Касриловке не было железной дороги, а в Красилове была и каждые сутки уходил от нас поезд на Жмеринку, откуда можно было добраться до Одессы, Киева или даже Москвы.
Главным отличием Красилова от описанной Шолом-Алейхемом Касриловки и многих других еврейских местечек, разбросанных по всей Украине, было то, что евреи были не единственными его жителями и даже не составляли большинство. Здесь жили, кроме них, украинцы и поляки, русские и цыгане
и это накладывало определенный отпечаток на его жизнь. Вы спросите, а какой именно? Отвечу. Евреям от этого лучше не было. Если в соседних с Красиловым еврейских местечках, где преобладающим большинством жителей были евреи, не слышно было в мирные годы каких либо вопиющих случаев национальной розни, то в Красилове, где евреев было меньше половины всех жителей, их отношения с неевреями были довольно сложными и напряженными. Эти отношения нередко обострялись и приводили к взрывам открытой злобы и ненависти, а в отдельных случаях и к актам насилия и вандализма.
У евреев здесь было немало открытых и скрытых недругов.Трудно объяснить, что было главной причиной неприязни и злобы. То ли антисемитизм, передававшийся из поколения в поколение, то ли зависть, то ли что-нибудь другое или все это вместе. Я нередко задавался этим вопросом и не находил на него чёткого ответа.
Помню, например, как умышленно подожгли несколько еврейских лавок на старом базаре, как ночью дегтем кто-то измазал двери в двух главных еврейских синагогах, как хулиганы оскверняли могилы на еврейском кладбище.
В годы моего детства и юности не было еврейских погромов. Советская власть этого не допускала. Ведь на весь мир демонстрировалась нерушимая дружба народов. Но из рассказов своих родителей я знаю о еврейских погромах в Красилове в годы Гражданской войны и об участии в них многих местных жителей -антисемитов. Очевидцы рассказывали мне как активно участвовали украинские полицаи в поголовном уничтожении евреев Красилова в 1941-42гг. Здесь с ними долго не церемонились и рассправились раньше, чем в других еврейских местечках, где большинство населения было еврейским.
Возможно, конечно, что всё это имело место не только из-за национального состава населения нашего местечка. Может этому способствовали какие-то исторические обстоятельства или особенности проживающих в Красилове неевреев, но бесспорно одно, что по наличию (и объёму) антисемитизма наше местечко занимало ведущее место в ряду еврейских местечек не только нашей губернии, но, вероятно, и всей западной Украины.
2
Теперь, дорогой читатель, когда Вы уже кое-что знаете о моей Родине, о моем родном местечке Красилове, где я родился и провёл годы детства и юности, наверное, пришла пора рассказать Вам кое-что о своих родителях, об отце и матери, пусть земля им будет пухом.
Нужно было бы, конечно, рассказать Вам еще о своей родословной, о дедушках и бабушках, прадедушках и прабабушках, но я не стану этого делать подробно, во-первых, потому, что сам о них мало чего знаю, а, во-вторых потому, что, как мне думается, Вам это, наверное, не очень интересно. Жили они в прошлом столетии и были обыкновенными евреями, почитавшими Бога и считавшими главной целью жизни - сотворение на свет божий детей, доведение их до кондиции, позволяющей им создавать новые семьи, чтобы вновь начинать очередной жизненный цикл. Не было среди них ни Марксов, ни Эйнштейнов, ни знаменитостей масштабом поменьше. Не было у меня и богатых предков. Все они, как и мои родители, не имели какого- нибудь приличного состояния, что могло бы создать проблемы при разделении нажитого ими добра между детьми и родственниками после их смерти.
Считайте, что Вам повезло; не буду я утомлять Вас длинными историями о предках. Но хотел бы Вам сказать, что мой дедушка по папиной линии, Соломон Гимельфарб, был известен в Красилове, как хороший фельдшер. Если же учесть, что в местечке в то далекое время почти не было настоящих врачей с высшим образованием и с большим опытом, а к молодым врачам местные жители относились с недоверием, то совсем не приходится удивляться рассказам старожилов о его большом авторитете у местных жителей в лечении буквально всех болезней. Не отказывал он и больным из окрестных сел и местечек. Ценили дедушку и за лечение различными травами, в использовании которых он был большой знаток. Как рассказывали старики, знавшие Соломона Гимельфарба, был он очень добрым и отзывчивым человеком и никогда не брал денег за свои советы у бедных.
Лично я дедушку Соломона не помню, так как умер он в 1926г., когда мне было полтора года отроду. А вот бабушку свою, Песю, я немного помню. Она была очень набожной и постоянно молилась. Жила она в то время бедно и старалась во всем быть экономной и бережливой. Запомнилось, как она умудрилась маленьким кусочком масла намазать несколько кусочков черного хлеба, который и на намазанной маслом поверхности сохранил свой цвет.
После смерти дедушки, как рассказывала мама, бабушка совсем замкнулась в своей печали, и редко на ее лице можно было разглядеть хоть слабую улыбку. В такой скорби она и ушла из жизни в 1930 году, когда мне было около шести лет.
Дедушку и бабушку по маминой линии я почти совсем не помню даже из рассказов родителей и родственников. Они жили в Старо-Константинове, недалеко от Красилова, и редко к нам приезжали. Знаю только, что дедушку звали Зинделем и работал он учителем в еврейской школе, а бабушку - Мусей, и она всю жизнь тем только и занималась, что вела хозяйство да растила детей. Дедушкина фамилия была Моверман. Они умерли в начале 20-х годов, когда меня еще не было на свете. Их дочь - тетя Суця, мамина сестра, приезжала к нам в Красилов, когда болела мама, а мне было десять лет. Приезжала с детьми - Маней и Изей. Они чудом остались живы после войны и о них я расскажу Вам позднее.
У бабушки Песи было две сестры, которые были моложе ее. Сестра Хава жила на старом базаре со своим глухим мужем Аврумом. Их единственный сын, оставшийся в живых после революции, Бениамин, уехал в Палестину в 1920 г. Они о нем почти ничего не знали и часто плакали, вспоминая его. Тетю Хаву я хорошо помню. Я звал ее мимой (бабушкой) Хавой и очень любил за доброту и внимание, которые она проявляла ко мне, моей младшей сестрёнке и старшим братьям, особенно после смерти наших родителей. Мима Хава очень тепло относилась к нам и часто приглашала к себе по субботам отведать фаршированной рыбы, картофельного пудинга и разных вкусных сладостей, что доставляло нам много удовольствия. На Хануку она одаривала нас деньгами (ханука-гелт) в размерах, значительно превышающих денежные подарки других наших родственников.
Другая сестра нашей бабушки Песи - Шейва, была менее добра к нам и мы редко у нее бывали. Она жила по соседству с нами со своей дочерью Хавале и ее мужем - дядей Айзиком, учителем химии. У них был сынишка Боренька, красивый и очень одаренный мальчик, которым гордились не только родители, но и все наши красиловские родственники. Считали, что растет вундеркинд. Все его очень любили, но больше всех его любила и заботилась о нём бабушка Шейва.
На этом, пожалуй, я и ограничу свое повествование о родственниках и расскажу немного о своих родителях. Немного не потому, что мало их любил и не испытываю к ним сыновьей благодарности, а потому, что короткими были те счастливые годы, когда я, как и все мои сверстники, мог наслаждаться чувством материнской и отцовской любви, заботы, защищенности от невзгод, обид и опасностей, которые так часто подстерегали нас в детстве.
Не зря говорят, что людям присуще недооценивать то, что они имеют и они принимают все доброе, как само собой разумеющееся, Так было и со мной.
Только тогда, когда не стало моих родителей (в неполных 9 лет я лишился отца, а через 2 года не стало и матери), я отчетливо понял, что они для меня значили. Это не только потому, что родителей никто заменить не может. Это, главным образом, потому, что у меня были необыкновенные родители. Я часто сравнивал их с родителями своих друзей - сверстников, с которыми общался, и у которых часто бывал дома. И каждый раз я приходил к выводу, что таких милых, добрых, ласковых родителей ни у кого из них не было. Я не помню громкого слова в свой адрес. Без крика, принуждения и наказаний мои родители внушали нам, детям, чувства ответственности и прилежности в работе и учебе, честности, правдивости, уважения к старшим, доброту, Они служили нам примером во всём. И посколько в их отношениях между собой, отношениях к нам, детям, родственникам, друзьям, знакомым и даже совсем незнакомым людям мы видели только внимание, заботу, доброту, желание и готовность чем-то помочь, то нам ничего не оставалось, как воспринимать их жизнь как добрый пример для подражания
Прилежность, честность, порядочность и доброта стали наследственными в нашей семье. Отец мой унаследовал их от нашего дедушки Соломона и передал их своим детям. Именно эти качества отличали моих братьев и мою сестрёнку от их сверстников. Отличали так разительно, что многие считали их просто ненормальными, какими- то особенными, не от мира сего. Таким считали в нашем местечке и нашего отца.
Как я уже говорил Вам, мой дедушка Соломон имел среднее медицинское образование, работал фельдшером и высоко ценил народную медицину, в частности, лечение травами, из которых он готовил разные настои и отвары. Будучи глубоко уверенным, что именно в этом направлении нужно искать пути к лечению многих болезней, он решил своему любимцу Моисею, моему отцу, любой ценой дать образование и сделать его продолжателем своего дела, своих идей.
Я говорю любой ценой потому, что в то время было совсем не просто послать сына учиться в институт или университет. На это нужны были большие деньги, которых у нашего дедушки, по всему видно, всегда не хватало. Кроме того, в еврейских семьях в то время было принято, как правило, дать детям, особенно мальчикам, ремесло, которое могло бы быстрее помочь семье в борьбе за выживание. Вот почему они, мальчики в еврейских местечках, становились чаще всего портными, сапожниками, парикмахерами, мясниками и молочниками, торговцами. То же советовали сделать и моему дедушке.
Но дедушка Соломон настоял на своём. Он собрал деньги и отправил сына в институт. С дипломом фармацевта он вернулся в Красилов, где проработал в местечковой аптеке всю свою жизнь. Хоть он и был здесь единственным специалистом с высшим образованием, это не помогло ему сделать карьеру. Он прослужил всю жизнь в должности аптекаря.
На его должность никто не претендовал не только потому, что он был самым образованным в этой области человеком в нашем местечке, лучше других знал и умел делать эту работу, но и потому, что он в высшей степени добросовестно ее выполнял и очень любил. Он часто задерживался в аптеке до позднего вечера, когда, как он говорил, была срочная работа, его нередко вызывали и ранним утром и даже ночью, когда это требовалось. К нему постоянно обращались за помощью и советом знакомые и малознакомые люди. Незнакомых совсем у него просто не было. Его в местечке знали все. Он никогда не отказывался являться на вызовы и никогда не отказывал людям в необходимой им помощи.
На нас, детей, у него оставалось очень мало времени, но он использовал каждый час, каждую минуту свободную от основной работы, чтобы побыть с нами, поиграть, чему-нибудь научить или просто погулять. Хоть и немного было такого времени, но и тех коротких часов общения с ним оказалось достаточно для того, чтобы в полной мере почувствовать его отцовскую любовь, заботу и внимание. Неудивительно поэтому, что я, мои братья и сестра очень любили отца. Удивительно то, что каждый из нас не ревновал его в большей любви к другому. Что касается меня, то признаюсь, что считал почему-то, что он любит меня больше всех, хоть я не был ни первенцем, ни мизинцем в семье. Может то-же в душе чувствовали мои братья и моя младшая сестрёнка, которая на то имела все основания, хотя бы потому, что она была самой маленькой из детей и еще потому, что она девочка.
Хоть я и принимал его любовь, доброту, внимание ко мне, как должное и поэтому не запоминал многие детали, но тем не менее отдельные проявления отцовских чувств ко мне врезались в мою память и остались на всю жизнь.
Помню, как он учил меня игре в шахматы совсем маленьким. В то время у нас мало кто играл в шахматы. Папа хорошо играл, любил и ценил шахматы, считая их самой умной и полезной игрой, которую когда-либо придумал человек. Он научил нас, всех троих братьев, этой игре. Может быть он научил бы этому и сестричку, но она была тогда ещё совсем маленькой. Он был рад успехам своих сыновей в освоении шахмат, но больше всего радовался моим успехам. Может быть потому, что я был меньшим из трех братьев, а может быть и потому, что я был его любимцем.
При своей предельной занятости, он находил время устраивать семейные турниры по шахматам, являясь в них и арбитром и участником. По окончании турнира папа вручал награды победителям. Нехитрые и недорогие подарки, вроде общей тетради, альбома для рисования или пачки цветных карандашей вызывали спортивный азарт у участников этих турниров и большую радость у победителя.
Шахматы тогда для меня были самым любимым занятием и, может быть, если бы не ранняя смерть отца и связанные с этим невзгоды, обрушившиеся на нашу семью, я бы достиг в них заметных успехов.
Запомнилось мне и то, как я с ранних лет восседал на папиных коленях за обедом. В семье был неизменный порядок общего для всех обеда. Обедали, когда папа приходил с работы. Обычно это было в одно и тоже время, но даже, когда случалось, что папа задерживался на работе, все ждали его возвращения. Где бы мы в это время не были, чем бы не были заняты - к обеду приходили домой вовремя. Для этого не требовалось никакого принуждения ибо каждый обед для нас был праздником и мы ждали его с нетерпением, независимо от того, что подавалось на стол к обеду.
Главную роль в организации семейных обедов играла, конечно, мама. Она намечала перечень блюд, закупала нужные продукты, готовила, накрывала на стол и подавала каждому еду. Еда была разная в зависимости от дня недели, праздников, материальных возможностей. Стол накрывался свежей скатертью и аккуратно сервировался. Во главе стола сидел папа - такой важный, красивый, со свежевыбритым улыбающимся лицом, гладко причесанными волосами, с чуть заметной сединой на висках. Он казался мне неким царьком. Пусть не всамделишным царём, которого я видел на картинках, а нашим семейным царьком. Он всегда был в центре нашего внимания. Его предложения и советы каждым из нас принимались безропотно. Кроме ответной любви к нему для этого были и другие веские основания. Он был умницей, высоко образованным, культурным и тактичным человеком.
К себе на колени папа обычно сажал самого младшего из детей. В свое время это был каждый из моих старших братьев, но этого я не помню. Об этом мне рассказывала мама. Зато я хорошо помню себя в этом положении, которое я высоко ценил и которым очень гордился. Не знаю, что в это время чувствовали мои старшие братья, но маме это было явно не по душе. Пожалуй это была чуть-ли не единственная причина ее разногласий с отцом. Наша маленькая добрая и тихая мама, послушная во всем главе семейства и, взирающая на него такими преданными и любящими глазами, тут вдруг преображалась. Она открыто выражала свой протест и требовала от папы посадить ребенка на положенное ему место. Но здесь папа, такой покладистый и согласный с ней во всём, стремящийся всегда выполнить любое ее желание, не уступал.Без слов и убеждений, одним своим добрым и ласковым взглядом ему удавалось успокоить маму и ребенок оставался на его коленях. Со временем это стало нормой его поведения, он приобрёл в этом достаточный опыт, что позволяло ему уверенно справляться со всеми своими объязанностями за столом. Он и сам аппетитно ел, и за едой ребенка следил, и маму успевал похвалить за вкусные блюда, и местечковые новости рассказывал да еще шутку или анекдот выдавал, что вызывало дружный смех у всей нашей семейной компании. Обед, обычно, продолжался довольно долго и мы не спешили уходить со стола, стремясь продлить себе удовольствие от еды, а главное от общения с нашими милыми родителями.
Был, однако, один случай, который дал маме основание запретить на некоторое время кормление самого младшего члена семьи на коленях у папы. И виной тому был я, а пострадал от этого больше всех папа. Мне тогда было лет пять и я, как обычно, обедал у папы на коленях. Мама подала тарелку с горячим куринным бульоном, которую я умудрился опрокинуть на папу, сильно ошпарив его колени и свою левую руку, на которой до сих пор сохранились следы ожога. Сколько было вокруг этого шума и слез, и папа был вынужден на какое-то время отказаться от этой своей привычки. Но только на какое-то время. Когда моя рука зажила, я вновь восседал на его коленях за обедом, а когда подросла моя сестрёнка Полечка, то это место по праву досталось ей.
Запомнился и такой случай. Папе, в благодарность за его усердную работу в аптеке, которая единодушно высоко оценивалась, как местным медицинским начальством, так и всеми пациентами, дали путёвку на отдых в Пуще-Водицу, под Киевом. Он долго и тщательно готовился к поездке, а за два дня до отъезда заявил, что решил взять меня с собой. Мама возражала, наши родственники пытались отговаривать его, но он настоял на своём. Мне тогда было около семи лет. Папино решение, конечно, пришлось мне по вкусу и я не мог скрыть своего восторга. Первый раз в своей жизни я отправлялся в такую дорогу. Впервые настоящий балагула (извозчик) отвозил меня с папой на вокзал, впервые я ехал на настоящем поезде. Хоть мы и ехали ночью, не хотелось спать и я всю ночь смотрел в окно, где совсем ничего не было видно, кроме ярких огоньков на редких станциях и полустанках. Только утром, когда на горизонте появилось солнце, стали видны мелькающие за окном поля и леса, небольшие речушки и озера, белые, покрытые соломой, деревенские избы. Все это было очень интересно.
А еще интереснее было в самом доме отдыха, где мы оказались к исходу дня. Небольшие спальные корпуса утопали в ухоженной зелени прекрасного парка, асфальтированные дорожки вели к большому двух-этажному зданию клуба-столовой и к площади, в центре которой размещалась скульптурная композиция и небольшой фонтан. Расположенный поблизости спортивный городок был оборудован волейбольной, баскетбольной и городошной площадками, навесами для настольных игр и биллиардных столов. В клубе размещались кинозал, библиотека и зал для игр и танцев. В общем здесь были все условия для полноценного отдыха.
Меня и папу разместили в уютном номере со всеми удобствами и балконом. Детей в доме отдыха не было, и я все удивлялся, как папа смог договориться о моем пребывании здесь. Папа не отпускал меня от себя ни на шаг. Вместе мы совершали прогулки по сосновому лесу, катались на лодке и катере, купались и загорали, ходили в кино и играли в шахматы. В столовой нас очень вкусно кормили и был большой выбор блюд. Стояла прекрасная погода, какая бывает на Украине в конце лета. Мне было очень хорошо с папой и казалось, что все это из какой-то сказки.
Время быстро пробежало, и когда пришла пора возвращаться домой вдруг резко похолодало и пошли дожди. Папа тщательно оберегал меня от простуды. Оберегал, но не сберёг.
Красилов встретил нас холодным проливным дождем и пока мы добрались домой мы промокли до последней косточки. Говорят, за удовольствие нужно платить. И я заплатил очень дорого за доставленные мне папой наслаждения.
Поездка стоила мне простуды, воспаления легких и бронхиальной астмы, что могло иметь фатальные последствия. Еще больше моя болезнь стоила моим родителям, которые буквально лишились сна и отдыха и совсем сбились с ног в поисках путей моего спасения. Они привезли врачей из Проскурова и тщательно выполняли все их назначения, обеспечили идеальный режим питания и ухода, и чудом отвели, казалось неминуемую смерть.
На всю жизнь запомнились мне трогательная, беззаветная родительская любовь, их самоотдача, невероятная трудоспособность и мужество при выполнении своего родительского долга.
А если ко всему учесть, что жили мы в то время в бедности и самым трудным для моих родителей было обращаться к кому-то за помощью или одалживать деньги, то их мужественной и самоотверженной борьбе за мое выживание можно только удивляться и восхищаться.
Хочется особо здесь сказать о нашей маме. На фоне папы - красивого, умного, образованного и очень эффектного мужчины, которого все любили и уважали, и которым гордилась не только вся наша семья, но и все наши многочисленные родственники, знакомые и, не ошибусь, если скажу, все жители нашего местечка, наша мама в повседневной жизни была вроде ничем не приметна. Невысокого роста, скромная, молчаливая с вечно грустным, озабоченным лицом, вся в работе и заботах, но очень милая, чуткая и добрая - такой запомнилась она мне из моего детства.
Она никогда не претендовала на роль первой скрипки в нашем семейном ансамбле. Эту роль она добровольно отдала папе, которого беззаветно любила и перед которым без стеснения преклонялась.
На самом же деле, при всех бесспорных достоинствах отца, трудно однозначно сказать кому из них мы, дети, больше обязаны счастливому детству, которое нам досталось, наследственной преданности родительскому долгу и трудолюбию, которые сохранились на всю жизнь и останутся с нами до нашей кончины. Наверное, обоим в одинаковой степени.
Вы можете, конечно, сказать, что в этом нет ничего удивительного. Все родители по своему любят своих детей и заботятся о них. Но позвольте с Вами все же не согласиться. Я знал в детстве немало об отношениях родителей к моим друзьям - сверстникам, в том числе в семьях, которые имели значительно
больше материальных возможностей чем наши родители, для воспитания детей и обеспечения их счастливого детства. Я абсолютно уверен в том, что мы, несмотря на бедность наших родителей, получили от них больше ласки и любви, чем все знакомые мне сверстники.
Скажу Вам больше, что, к стыду моему, я не могу сказать, что мои дети, которых я тоже очень люблю, получили от меня столько внимания и ласки, сколько я получил от своих родителей. Сознание того, что я много недодал своим детям в их детстве стало предметом неослабевающего угрызения моей совести. Сейчас не место для объяснения причин, которые этому способствовали, и отметил я это здесь только для того, чтобы отчетливее отразить свои чувства к родителям, подчеркиваю, к обоим родителям одинаковые.
Они как-то дополняли один другого, создавая общую, идеальную, на мой взгляд, гармонию отношений между родителями и детьми. Мама больше занималась домашними делами - готовила, стирала, гладила, убирала, чинила одежду, немного сама шила, закупала продукты, кормила и одевала всю семью. И делала она все это также добросовестно, как папа делал свою работу. И трудилась она с раннего утра и до поздней ночи. И в том, что в семье был образцовый порядок, которому завидовали все наши родственники, соседи и знакомые, ее заслуг было не меньше, а может быть и больше, чем папиных.
Итак, жили мы в семье в мире, любви и согласии и принимали всё это, как должное. Нам казалось, что так будет всегда. Казалось, наверное, потому, что нам было хорошо и хотелось, чтобы это длилось вечно.
Но, к нашему несчастью, счастье было недолговечным, вернее скоротечным. Все началось с голода. Того самого голода, который разразился на Украине в 1933 году и в результате которого, как теперь, наконец, официально признано, погибло не менее пяти миллионов человек. Мне тогда еще не было девяти лет и я был во втором классе еврейской школы. Забыть этот ужас невозможно. Такое не забывается. Удивляюсь, с какой ясностью я до сих пор помню всё, что связано с этими страшными годами, вплоть до мелких деталей. Помню даже мысли и сомнения, которые одолевали меня в то далекое время.
Вы можете спросить, какие мысли по вопросам государственного и общественного строя или экономики страны могут одолевать девятилетнего ребёнка. Вопрос правомерный. Но поверьте мне, что я хорошо помню споры и дискуссии по этим вопросам в школе, на улице и в семье. Самые откровенные обсуждения постигшего нас бедствия были в нашем доме. Только здесь мои родители и старшие братья могли открыто высказывать свои мысли, не опасаясь последствий. Помню, как я одолевал папу вопросами, как могло случиться, что в такой богатой и плодородной стране, как Украина, вдруг не стало хлеба. Если даже и случился неурожай, то куда делись хлебные запасы, почему нам не помогут братские советские республики или другие страны?
К тому времени я уже кое-что понимал, так как много читал, хорошо учился и, наверное, по наследству был наделен определенными способностями к анализу и восприятию жизни. И все же, как я потом понял, мои понятия того времени не могли быть объективными потому, что реальная жизнь преподносилась нам в искаженном свете, не имеющем ничего общего с действительностью. Нам с детства внушали, что мы живём в самой лучшей, самой справедливой и самой свободной стране, где всё делается только для блага и счастья человека, где все равны перед законом, где нет эксплуатации чужого труда и каждый получает то, что ему положено в зависимости от того, как он работает. Так нас учили в школе, так писали газеты, только так об этом говорили по радио. Другой информации не было, а если что-нибудь и появлялось, то оно объявлялось вражеской пропагандой, клеветой на наш советский строй и искоренялось вместе с источником чуждой нашему государству пропаганды. И все же сомнения в объективности официальной информации были.
Помню, как папа объяснял моим старшим братьям сущность разразившегося голода. Он утверждал, что правительство не даёт хлеб Украине в наказание за то, что часть крестьян не идет в колхозы, что колхозы плохо работают и мало сдают хлеба государству, что тем районам, где коллективизация идёт быстрее, выделяют больше муки и других продуктов питания и там люди не умирают с голода. И еще он говорил, что таким образом правительство пытается убедить народ, что во всем виноваты кулаки и зажиточные крестьяне, которые прячут хлеб от государства. Всё это говорилось шепотом и папа строго предупреждал нас не повторять этого на улице и в школе.
А голод нарастал с каждым днем. Мы стояли в длинных очередях за хлебом и часто уходили домой с пустой кошелкой, так как хлеба нам не хватало. Чтобы все же купить буханку хлеба, мама стала подымать нас на рассвете, до открытия магазина, но так стали делать и другие. Хлеба нам опять не доставало. Чтобы все же заполучить желанную буханку, мы стали дежурить в очередях всю ночь. Это вначале помогало, а когда так поступать стали все, то часто и это не спасало.
Однажды, в холодную дождливую ночь, простояв с Зюней в очереди за хлебом несколько часов, я простудился, что вызвало очередную вспышку моей хронической бронхиальной астмы. Мама тогда несколько суток не отходила от моей кровати, а папа по несколько раз в день приносил из аптеки лекарства и кислородные подушки.
А в магазинах уже не стало не только хлеба, но и других продуктов. Как это часто бывает на беде стали греть руки спекулянты и жулики. Они умудрялись скупать продукты у завмагов и продавать их по рыночным ценам, которые для нашей семьи были недоступны. Мамины небольшие сбережения быстро иссякли. Обменяли на продукты родительские обручальные кольца и кое-что из одежды, но всего этого хватило на короткое время. Всеми поисками и обменами занималась в первую очередь мама. Она целыми днями носилась по магазинам и рынкам, пытаясь что-нибудь купить, обменять, достать. Когда совсем стало плохо и нечем было кормить детей, она стала варить супы из каких-то трав и крапивы, убеждая нас в их полезности, и поила чаем без сахара. О себе они с папой не думали. Главное - что-нибудь дать детям. Когда удавалось достать буханку хлеба, мама делила её на шесть частей, но когда мы, дети, съедали свою часть и нам этого было мало, мама и папа, скрытно один от другого, отдавали нам часть из своей порции, убеждая нас в том, что им от такого хлеба болит живот.
Хлеб действительно был плохой и больше походил на глину, но живот от него у них не болел. Им просто хотелось уменьшить наши страдания от голода. Наверное, мы тогда еще не могли понять, чем грозит всем нам эта секретная подкормка и их постоянное недоедание. Мы поняли это позднее, когда родители заболели дистрофией, от которой в то время и в тех условиях не было спасения.
Особенно тяжело болел отец. Он не жаловался и успокаивал нас, но истощение довело его до крайней слабости, при которой он уже не в состоянии был ходить на работу, а вскоре слег.
Мама тоже болела и совсем иссохла. Она всегда была худенькой и небольшого роста, а теперь совсем в комок сжалась. Издали её можно было принять за ребенка, а вблизи она была похожа на ходячий скелет, обтянутый кожей. Лицо этой, еще молодой, недавно красивой сорокалетней женщины, покрылось глубокими морщинами и пожелтело. Неизвестно откуда у нее брались силы бегать с утра до ночи в поисках продуктов, что-то готовить, ухаживать за лежачим больным отцом и за нами - детьми.
Мы заметили, что в местечке исчезли кошки и совсем мало осталось собак. Они стали жертвами голодающих людей.
Дистрофия, словно эпидемия заразной болезни, охватила всё местечко. Многие умирали. Чаще других умирали евреи. Украинцы, поляки, русские, как правило, жили на окраине и имели огороды возле дома, которые обеспечивали их какими-то запасами картошки и овощей.
Но не все евреи голодали. Некоторые даже разбогатели на этом народном бедствии. Они скупали продукты у завмагов и продавали их по дорогим ценам, завозили муку из других мест и спекулировали ею или выпекали из нее хлеб, что приносило им немалые доходы.
Наши родители этим не занимались. Они никогда не были богатыми, но были кристально честными, гордились этим и внушали нам сохранять эту фамильную особенность. Мама редко когда одалживала деньги и планировала свои расходы, исходя только из наличных доходов. Она редко занимала у кого-нибудь продукты, а если такое и случалось, то всегда вовремя возвращала долги. Не просила она помощи и сейчас, когда все наши родственники и друзья, как и мы, голодали.
Но когда папе стало совсем плохо и явно стала проявляться реальная опасность для его жизни, она, наша гордая мама, пошла по родным и близким с мольбой о помощи. Она собрала деньги и продукты и стала кормить папу вкусной и калорийной пищей.
Никогда не забуду, как жадно он ел однажды бульон с курицей. Познали и мы в тот день давно забытый вкус настоящего куриного мяса.
Но не помогли уже отцу те вкусные блюда, которые готовила ему мама, тщетно пытаясь спасти его от голодной смерти. Ему стало совсем плохо и он стал угасать на наших глазах.
Не забыть мне последнюю ночь перед смертью отца. Я сидел на кровати и смотрел в его широко открытые, голубые, родные и милые мне глаза. Он лежал на спине, красивый, чисто вымытый, побритый, в белой ночной рубашке, с гладко зачёсанными на правую сторону поседевшими волосами. Он как бы подготовился к уходу и молча прощался с нами. Вся семья была у постели умирающего.
Мне все не верилось, что такое может случиться, что папа может умереть. В моём представлении он
всегда был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. А он понимал, что это конец и в
глубоком раздумии, как-бы пытался представить себе нашу жизнь без него. У его изголовья сидела мама,
маленькая, сгорбленная, поседевшая, теперь уже единственная наша опора, защита и надежда. Она смотрела
на него все теми же влюбленными глазами и плакала. Плакала тихо, молча. Слезы катились по ее
морщинистым, пожелтевшим щекам.Папа умирал в полном сознании. Под утро он как бы собрал
последние силы для прощания с нами. Он прощался с каждым из нас отдельно. Сёме, ему было уже 19, он наказал заменить его, как старшему из сыновей. Зюне, ему было 13, он велел учиться и стать учителем (папа одобрял Зюнин выбор). Меня он привлёк к себе, поцеловал, и велел защищать младшую сестричку, а Полечке велел во всем слушаться маму. Он обнял и поцеловал маму, улыбнулся нам всем на прощание, и угас.
Утром в доме собралось много людей: родственники, друзья, знакомые и совсем незнакомые нам люди. С папой прощалось все наше местечко. Только теперь я отчетливо понял, как уважали, любили и ценили нашего отца односельчане. Пришел рэбэ, служители выполнили все, что полагается по еврейским законам, и папу унесли навсегда.
Недолго после его смерти протянула и наша мама. В первый год своей вдовьей жизни она еще пыталась крепиться, чувствуя свою материнскую ответственность за спасение от неминуемой гибели своих малолетних детей. Она неистово хваталась за любое дело в стремлении что-нибудь заработать на пропитание семьи. Все ее бизнесы, как правило, заканчивались неудачно и этому можно было не удивляться. Была большая конкуренция и выживали те, кто наглее и нахрапистей, кто меньше считался с нормами морали и порядочности.
Дольше других продолжался ее нехитрый бизнес по выпечке хлеба. Для организации такого дела нужны были деньги, и не малые, и мама нашла такие деньги. Она распродала все папины вещи, мебель, одолжила какие-то небольшие суммы у родственников, забыв о своей природной застенчивости и фамильной гордости. Она с помощью Семы закупила и привезла домой запас муки, приобрела необходимый инвентарь, топливо и специи, и начала выпечку хлеба в домашней печи. Все мы, как могли, помогали ей.
Когда в доме впервые запахло свежим ржаным хлебом и мы увидели так много небольших, круглых, блестящих на выпуклой, гладкой поверхности буханочек волшебного продукта, счастью нашему не было предела. Нам почудилось, что все муки голода теперь позади и мы вновь, как и раньше, сможем вдоволь поесть хлеба. И чудо такое действительно однажды произошло. С первой же выпечки мама выделила нам по большому куску свежего, горячего, вкусного хлеба и мы наслаждались им, как когда-то лакомым сладким печеньем, которым нас угощала мима Хава в праздники Пурим, Суккот, Хануку или на шабес.
Но чудо быстро кончилось. Мамин бизнес не в состоянии был прокормить семью и не выдержал конкуренции. И главной тому причиной был мамин мягкий характер и доброе сердце. Она не могла отказать голодному в куске хлеба, независимо от того может он или не может заплатить за него, особенно если голодным к тому же еще был ее родственник, знакомый или просто бедный еврей. Нередко она давала хлеб в долг и ей долго приходилось ждать пока должник рассчитается, а порой он вовсе и не мог рассчитаться...
А что стоили ей мы - четверо изголодавшихся детей? Как могла она нам отказать в куске хлеба? Как бы там ни было, но дело в которое она так поверила, в которое она вложила остатки своих сил и которое, как она рассчитывала, должно было спасти нас от голода, лопнуло. Вырученных денег порой не хватало даже на покупку муки, не говоря уже о возврате долгов, которые висели тяжелым бременем на маминой шее. Больше всего она боялась того, что у нее не хватит сил и она обанкротится раньше, чем вернет своим родственникам и знакомым полученные у них в долг деньги.
Энтузиазм, с которым она начинала задуманную ею акцию спасения детей, стал гаснуть, а здоровье слабеть. Ее покидали не столько физические силы, сколько душевные. Она замкнулась в себе, избегала общения с друзьями и родственниками, часами по вечерам, а нередко и ночью, сидела у портрета папы и плакала, как бы признаваясь ему в своем бессилии справиться одной с тем, с чем им как-то удавалось справляться вдвоем. Она как бы просила у него прощения, что не в силах выполнить свою миссию.
Сёма, с которым она чаще делилась своими мыслями, как-то сказал мне и Зюне, что мама предупредила его быть готовым к тому, что ему самому, как самому старшему из нас, придется тянуть семью. Она говорила, что нам даже лучше будет без нее, так как сиротам не дадут умереть с голоду. Их пожалеют и им помогут родственники и добрые люди.
Она же не выносила жалости к себе и отказывалась от помощи и подаяния. Единственное, на что у нее еще хватило сил, это на несколько последних выпечек, которые она распродала более удачно, что позволило ей рассчитаться с долгами. На этом закончился ее бизнес и наша сытая жизнь. Вновь наступили голодные будни.
Мама совсем ослабела и вскоре слегла. Она не могла уже, как прежде, смотреть за нами. Ей самой был нужен чей-то уход. Сёма выбивался из сил, чтобы где-то заработать на кусок хлеба и на лекарства для мамы. О его учебе в техникуме, что было мечтой его детства и юности (он, как и Зюня, хотел стать учителем), не могло быть и речи. Он работал пионервожатым, а вечерами подрабатывал грузчиком на вокзале или в пекарне. Иногда он приносил оттуда кусок свежего хлеба и в первую очередь пытался отдать его маме. Она прятала хлеб в тумбочку, а потом уговаривала нас поделиться её запасами, так как её, якобы тошнит от него.
Мы с Зюней пытались ухаживать за мамой и младшей сестричкой, но далеко не все мы могли сделать, что требовалось. К тому же я часто болел. Малейшая простуда вызывала новые приступы астмы. Не хватало воздуха и спасали только кислородные подушки. Каждый очередной приступ мог стать последним.
Во многом нам помогали родственники. Особенно много для нас делала мима Хава. Хоть и сама она совсем ослабела от постоянного недоедания, а ее муж Аврум вообще не подымался с постели, она почти ежедневно приходила к нам, приносила что-нибудь варёное, кормила нас и уже беспомощную маму. Иногда, когда она не могла прийти к нам, мы ходили к ней и приносили от неё какую-то еду.
Помогала нам и молодая тётя Хавале, и ее муж Айзик, и мима Шейва. Но у всех у них были свои заботы, свои беды и они решили нанять нам няню.Вскоре к нам в дом пришла тётя Соня, пожилая еврейка неприятной внешности, у которой дурно пахло изо рта. Она еще задолго до начала голода приехала в Красилов откуда-то из Молдавии к своей старенькой маме, которая вскоре скончалась то ли от старости, то ли от голода.
Тётя Соня и стала хозяйкой в нашем доме. Она готовила супы из картофельных очисток и из трав, стирала, убирала и смотрела за нами. Говорила она с нами на идиш, на котором мы все говорили дома и который я учил в еврейской школе, но нам трудно было её понять из-за сильно выраженного литовского акцента.
Мы почему то не взлюбили тётю Соню, не смотря на то, что она усердно трудилась и без устали хлопотала о нас и о маме. Помню, как я протестовал против того, чтобы она мыла мне голову. Я вырывался из ее рук, плакал и она была вынуждена применять ко мне силу. Тётя Соня была мне неприятна своей неопрятностью и тем, что от нее всегда несло чесноком. А главное - я не мог спокойно принимать ее ухаживания при живой маме, которую я теперь, когда она стала совсем беспомощной, еще больше любил.
Хоть мы и скрывали от неё своё отношение к тёте Соне и старались при маме не проявлять к ней неприязни, она обо всем догадывалась и от этого еще больше страдала.
А голод все продолжался. В газетах много писали о битве за урожай 1934 года. Но пришла осень, собрали какой-то урожай, а жизнь наша ни в чем не улучшилась. В синагоге, куда я ходил читать кадыш по папе, я слышал от старых евреев, что за последний год в Красилове от голода умерло более 200 человек.
Маме с каждым днем становилось все хуже. Мы жили на Сёминой небольшой зарплате, его и Зюниных приработках за разгрузку вагонов на станции, и кое-какой помощи от наших родственников, которые, как и мы, голодали.
Летом 1934 года, когда Зюня закончил школу, мама попросила бабушек Хаву и Шейву, дядю Айзика и тётю Хавале собрать немного денег, чтобы отправить Зюню в Житомир, в еврейский педагогический техникум. Ей хотелось выполнить желание отца и осуществить мечту Зюни стать учителем. Как было не трудно, но деньги были собраны и Зюня осенью уехал в Житомир.
Наступила зима 1934-35-го годов. Мне она запомнилась сильными морозами и еще более страшным, чем раньше, голодом. Может он и не был более страшным для всех, но для нашей семьи эта зима принесла невиданные доселе страдания. Как нам не было трудно в прошлом году, но с нами была мама и одно это согревало наши души и облегчало страдания. Теперь же мама была не в состоянии нам помочь и сама нуждалась в уходе и помощи.
В последнее время мы заметили, что мама уже и не страдала от голода. Когда нам, в редких случаях, удавалось что-нибудь для нее вкусное сделать, она отказывалась от пищи и пыталась отдать это мне и моей младшей сестрёнке.
Тётя Хавале нам как-то сказала, что мама больше не борется за жизнь, что она просто не хочет жить и ждёт смерти. Она рвётся к папе. И еще она, тётя Хавале, нам сказала, что мама просила похоронить ее рядом с папой. Мы часами сидели у её кровати и плакали. Она не жаловалась, не стонала, мало о чем просила. И днём, и ночью лежала она молча с открытыми глазами и ждала смерти.
Так тихо она и скончалась 9 апреля 1935 года, на рассвете, даже не попрощавшись с детьми, которым отдала свое сердце, все свои силы, материнскую любовь и саму жизнь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О ДЕТСТВЕ И ЮНОСТИ
Родиной принято считать то место, где ты родился. Не знаю кто придумал такое определение и не уверен, что оно абсолютно верно во всех случаях жизни. В самом деле, что, в таком случае, следует считать Родиной для человека, родившегося на корабле, пересекающем океан, или на самолёте, летящем с одного континента на другой. Были в моей жизни и другие основания усомниться в верности этого определения в общем.Что касается лично моей Родины, то у меня нет абсолютно никаких сомнений в том, что это местечко Красилов, что недалеко от города Проскурова, теперь Хмельницкого, на самом западе Украины, рядом со старой границей с Польшей.
Я в этом уверен не только потому, что нет никаких сомнений в том, что, именно здесь я родился, а главное - потому, что в моем сердце нет города на земле роднее и милее Красилова, что в памяти моей на всю жизнь остались до боли знакомые подробности из моего раннего детства и юности. С Красиловым связаны воспоминания о милых моему сердцу родителях и старших братьях, многочисленных родственниках, которые так много для меня сделали доброго, перед которыми я всю свою жизнь в неоплатном долгу, и которым я не успел даже словами выразить свою благодарность, любовь и преданность. Не успел потому,что все они так рано ушли из жизни. С Красиловым связаны воспоминания о друзьях детства и юности, погибших на войне или расстрелянных в гетто, о незабываемых школьных годах, особенно о первых годах учебы в настоящей еврейской школе.
Красилов - это моя боль, которая сидит в моем сердце всю жизнь и не утихает. Вот почему это небольшое местечко так дорого мне, и почему я с полным основанием считаю его своей единственной Родиной. Именно с этим маленьким местечком ассоциируется у меня понятие Родины. Не с Республикой, к которой оно относится, не со страной, куда входила эта Республика, считавшейся Великой Державой, даже Сверхдержавой. Только с местечком, ибо Республику и Сверхдержаву я не могу считать Родиной-матерью, потому что от них я имел одни страдания и еще потому, что они не раз предавали меня.
Наверное поэтому они больше ассоциировались в моей памяти с понятием «мачеха», ибо не может настоящая мать причинять столько боли, наносить столько страданий и обид...
Внешне Красилов мало чем отличается от множества других еврейских местечек, которыми была густо начинена Украина к западу от Днепра и до самой границы с Румынией и Польшей. То была так называемая черта оседлости еще с давних, дореволюционных времен. Мне когда-то даже казалось, что именно Красилов описывал в своих произведениях Шолом-Алейхем под именем Касриловка. Казалось не только потому, что названия эти созвучны, но главным образом потому, что всё описание Шолом-Алейхемской Касриловки почти полностью можно отнести и к нашему Красилову.
На самом деле, когда читаешь у Шолом-Алейхема о Касриловском базаре с множеством еврейских лавок и лавчонок, прилавков, столиков и лотков, заваленных грудами свежих душистых яблок и груш, вишень и слив, разными молочными продуктами, мясом и живой птицей, то не остается никакого сомнения, что великий писатель описывал именно наш Красиловский базар.
Или, к примеру, описание синагоги. Так и кажется, что это копия одной из наших красиловских синагог. Не знаю сколько их было в Касриловке, а в нашем небольшом местечке их было целых пять. Когда их, как и единственную еврейскую школу, закрыли почти одновременно в 1936-1937 годах, я часто удивлялся: зачем их было так много в таком маленьком местечке?
Ничем, кажется, не отличалась от описанной Шолом-Алейхемом касриловская баня от нашей красиловской. Я до сих пор помню, как каждую пятницу по улицам местечка ходил зазывала и громко восклицал: «Гейт ин буд ара-ан!»! т. е. «Идите в баню!».
Такая же была у нас речка без названия, где мы купались, играли, учились плавать и весело проводили время.
И полон был наш Красилов, как и Касриловка, почтенными обывателями, которые еле-еле сводили концы с концами, торгуя в своих лавочках и, занимаясь кустарным промыслом, но держались с большим достоинством. И каждый из них имел своё место в синагоге. Было у нас точно такое же, как и в Касриловке, еврейское кладбище, где хоронили евреев по еврейским законам и обычаям и где покоились наши предки с незапамятных времён.
Как и Касриловку, наше местечко можно было пройти вдоль и поперек за полчаса и было оно очень красивым - зелёным и полным прелести.
И все же я пришел к выводу, что Красилов - это не Касриловка. И не только потому, что находится не в Полтавской губернии, вблизи Переяслова, а в Каменец-Подольской, ныне Хмельницкой области Украины; и не потому, что в Касриловке не было железной дороги, а в Красилове была и каждые сутки уходил от нас поезд на Жмеринку, откуда можно было добраться до Одессы, Киева или даже Москвы.
Главным отличием Красилова от описанной Шолом-Алейхемом Касриловки и многих других еврейских местечек, разбросанных по всей Украине, было то, что евреи были не единственными его жителями и даже не составляли большинство. Здесь жили, кроме них, украинцы и поляки, русские и цыгане
и это накладывало определенный отпечаток на его жизнь. Вы спросите, а какой именно? Отвечу. Евреям от этого лучше не было. Если в соседних с Красиловым еврейских местечках, где преобладающим большинством жителей были евреи, не слышно было в мирные годы каких либо вопиющих случаев национальной розни, то в Красилове, где евреев было меньше половины всех жителей, их отношения с неевреями были довольно сложными и напряженными. Эти отношения нередко обострялись и приводили к взрывам открытой злобы и ненависти, а в отдельных случаях и к актам насилия и вандализма.
У евреев здесь было немало открытых и скрытых недругов.Трудно объяснить, что было главной причиной неприязни и злобы. То ли антисемитизм, передававшийся из поколения в поколение, то ли зависть, то ли что-нибудь другое или все это вместе. Я нередко задавался этим вопросом и не находил на него чёткого ответа.
Помню, например, как умышленно подожгли несколько еврейских лавок на старом базаре, как ночью дегтем кто-то измазал двери в двух главных еврейских синагогах, как хулиганы оскверняли могилы на еврейском кладбище.
В годы моего детства и юности не было еврейских погромов. Советская власть этого не допускала. Ведь на весь мир демонстрировалась нерушимая дружба народов. Но из рассказов своих родителей я знаю о еврейских погромах в Красилове в годы Гражданской войны и об участии в них многих местных жителей -антисемитов. Очевидцы рассказывали мне как активно участвовали украинские полицаи в поголовном уничтожении евреев Красилова в 1941-42гг. Здесь с ними долго не церемонились и рассправились раньше, чем в других еврейских местечках, где большинство населения было еврейским.
Возможно, конечно, что всё это имело место не только из-за национального состава населения нашего местечка. Может этому способствовали какие-то исторические обстоятельства или особенности проживающих в Красилове неевреев, но бесспорно одно, что по наличию (и объёму) антисемитизма наше местечко занимало ведущее место в ряду еврейских местечек не только нашей губернии, но, вероятно, и всей западной Украины.
2
Теперь, дорогой читатель, когда Вы уже кое-что знаете о моей Родине, о моем родном местечке Красилове, где я родился и провёл годы детства и юности, наверное, пришла пора рассказать Вам кое-что о своих родителях, об отце и матери, пусть земля им будет пухом.
Нужно было бы, конечно, рассказать Вам еще о своей родословной, о дедушках и бабушках, прадедушках и прабабушках, но я не стану этого делать подробно, во-первых, потому, что сам о них мало чего знаю, а, во-вторых потому, что, как мне думается, Вам это, наверное, не очень интересно. Жили они в прошлом столетии и были обыкновенными евреями, почитавшими Бога и считавшими главной целью жизни - сотворение на свет божий детей, доведение их до кондиции, позволяющей им создавать новые семьи, чтобы вновь начинать очередной жизненный цикл. Не было среди них ни Марксов, ни Эйнштейнов, ни знаменитостей масштабом поменьше. Не было у меня и богатых предков. Все они, как и мои родители, не имели какого- нибудь приличного состояния, что могло бы создать проблемы при разделении нажитого ими добра между детьми и родственниками после их смерти.
Считайте, что Вам повезло; не буду я утомлять Вас длинными историями о предках. Но хотел бы Вам сказать, что мой дедушка по папиной линии, Соломон Гимельфарб, был известен в Красилове, как хороший фельдшер. Если же учесть, что в местечке в то далекое время почти не было настоящих врачей с высшим образованием и с большим опытом, а к молодым врачам местные жители относились с недоверием, то совсем не приходится удивляться рассказам старожилов о его большом авторитете у местных жителей в лечении буквально всех болезней. Не отказывал он и больным из окрестных сел и местечек. Ценили дедушку и за лечение различными травами, в использовании которых он был большой знаток. Как рассказывали старики, знавшие Соломона Гимельфарба, был он очень добрым и отзывчивым человеком и никогда не брал денег за свои советы у бедных.
Лично я дедушку Соломона не помню, так как умер он в 1926г., когда мне было полтора года отроду. А вот бабушку свою, Песю, я немного помню. Она была очень набожной и постоянно молилась. Жила она в то время бедно и старалась во всем быть экономной и бережливой. Запомнилось, как она умудрилась маленьким кусочком масла намазать несколько кусочков черного хлеба, который и на намазанной маслом поверхности сохранил свой цвет.
После смерти дедушки, как рассказывала мама, бабушка совсем замкнулась в своей печали, и редко на ее лице можно было разглядеть хоть слабую улыбку. В такой скорби она и ушла из жизни в 1930 году, когда мне было около шести лет.
Дедушку и бабушку по маминой линии я почти совсем не помню даже из рассказов родителей и родственников. Они жили в Старо-Константинове, недалеко от Красилова, и редко к нам приезжали. Знаю только, что дедушку звали Зинделем и работал он учителем в еврейской школе, а бабушку - Мусей, и она всю жизнь тем только и занималась, что вела хозяйство да растила детей. Дедушкина фамилия была Моверман. Они умерли в начале 20-х годов, когда меня еще не было на свете. Их дочь - тетя Суця, мамина сестра, приезжала к нам в Красилов, когда болела мама, а мне было десять лет. Приезжала с детьми - Маней и Изей. Они чудом остались живы после войны и о них я расскажу Вам позднее.
У бабушки Песи было две сестры, которые были моложе ее. Сестра Хава жила на старом базаре со своим глухим мужем Аврумом. Их единственный сын, оставшийся в живых после революции, Бениамин, уехал в Палестину в 1920 г. Они о нем почти ничего не знали и часто плакали, вспоминая его. Тетю Хаву я хорошо помню. Я звал ее мимой (бабушкой) Хавой и очень любил за доброту и внимание, которые она проявляла ко мне, моей младшей сестрёнке и старшим братьям, особенно после смерти наших родителей. Мима Хава очень тепло относилась к нам и часто приглашала к себе по субботам отведать фаршированной рыбы, картофельного пудинга и разных вкусных сладостей, что доставляло нам много удовольствия. На Хануку она одаривала нас деньгами (ханука-гелт) в размерах, значительно превышающих денежные подарки других наших родственников.
Другая сестра нашей бабушки Песи - Шейва, была менее добра к нам и мы редко у нее бывали. Она жила по соседству с нами со своей дочерью Хавале и ее мужем - дядей Айзиком, учителем химии. У них был сынишка Боренька, красивый и очень одаренный мальчик, которым гордились не только родители, но и все наши красиловские родственники. Считали, что растет вундеркинд. Все его очень любили, но больше всех его любила и заботилась о нём бабушка Шейва.
На этом, пожалуй, я и ограничу свое повествование о родственниках и расскажу немного о своих родителях. Немного не потому, что мало их любил и не испытываю к ним сыновьей благодарности, а потому, что короткими были те счастливые годы, когда я, как и все мои сверстники, мог наслаждаться чувством материнской и отцовской любви, заботы, защищенности от невзгод, обид и опасностей, которые так часто подстерегали нас в детстве.
Не зря говорят, что людям присуще недооценивать то, что они имеют и они принимают все доброе, как само собой разумеющееся, Так было и со мной.
Только тогда, когда не стало моих родителей (в неполных 9 лет я лишился отца, а через 2 года не стало и матери), я отчетливо понял, что они для меня значили. Это не только потому, что родителей никто заменить не может. Это, главным образом, потому, что у меня были необыкновенные родители. Я часто сравнивал их с родителями своих друзей - сверстников, с которыми общался, и у которых часто бывал дома. И каждый раз я приходил к выводу, что таких милых, добрых, ласковых родителей ни у кого из них не было. Я не помню громкого слова в свой адрес. Без крика, принуждения и наказаний мои родители внушали нам, детям, чувства ответственности и прилежности в работе и учебе, честности, правдивости, уважения к старшим, доброту, Они служили нам примером во всём. И посколько в их отношениях между собой, отношениях к нам, детям, родственникам, друзьям, знакомым и даже совсем незнакомым людям мы видели только внимание, заботу, доброту, желание и готовность чем-то помочь, то нам ничего не оставалось, как воспринимать их жизнь как добрый пример для подражания
Прилежность, честность, порядочность и доброта стали наследственными в нашей семье. Отец мой унаследовал их от нашего дедушки Соломона и передал их своим детям. Именно эти качества отличали моих братьев и мою сестрёнку от их сверстников. Отличали так разительно, что многие считали их просто ненормальными, какими- то особенными, не от мира сего. Таким считали в нашем местечке и нашего отца.
Как я уже говорил Вам, мой дедушка Соломон имел среднее медицинское образование, работал фельдшером и высоко ценил народную медицину, в частности, лечение травами, из которых он готовил разные настои и отвары. Будучи глубоко уверенным, что именно в этом направлении нужно искать пути к лечению многих болезней, он решил своему любимцу Моисею, моему отцу, любой ценой дать образование и сделать его продолжателем своего дела, своих идей.
Я говорю любой ценой потому, что в то время было совсем не просто послать сына учиться в институт или университет. На это нужны были большие деньги, которых у нашего дедушки, по всему видно, всегда не хватало. Кроме того, в еврейских семьях в то время было принято, как правило, дать детям, особенно мальчикам, ремесло, которое могло бы быстрее помочь семье в борьбе за выживание. Вот почему они, мальчики в еврейских местечках, становились чаще всего портными, сапожниками, парикмахерами, мясниками и молочниками, торговцами. То же советовали сделать и моему дедушке.
Но дедушка Соломон настоял на своём. Он собрал деньги и отправил сына в институт. С дипломом фармацевта он вернулся в Красилов, где проработал в местечковой аптеке всю свою жизнь. Хоть он и был здесь единственным специалистом с высшим образованием, это не помогло ему сделать карьеру. Он прослужил всю жизнь в должности аптекаря.
На его должность никто не претендовал не только потому, что он был самым образованным в этой области человеком в нашем местечке, лучше других знал и умел делать эту работу, но и потому, что он в высшей степени добросовестно ее выполнял и очень любил. Он часто задерживался в аптеке до позднего вечера, когда, как он говорил, была срочная работа, его нередко вызывали и ранним утром и даже ночью, когда это требовалось. К нему постоянно обращались за помощью и советом знакомые и малознакомые люди. Незнакомых совсем у него просто не было. Его в местечке знали все. Он никогда не отказывался являться на вызовы и никогда не отказывал людям в необходимой им помощи.
На нас, детей, у него оставалось очень мало времени, но он использовал каждый час, каждую минуту свободную от основной работы, чтобы побыть с нами, поиграть, чему-нибудь научить или просто погулять. Хоть и немного было такого времени, но и тех коротких часов общения с ним оказалось достаточно для того, чтобы в полной мере почувствовать его отцовскую любовь, заботу и внимание. Неудивительно поэтому, что я, мои братья и сестра очень любили отца. Удивительно то, что каждый из нас не ревновал его в большей любви к другому. Что касается меня, то признаюсь, что считал почему-то, что он любит меня больше всех, хоть я не был ни первенцем, ни мизинцем в семье. Может то-же в душе чувствовали мои братья и моя младшая сестрёнка, которая на то имела все основания, хотя бы потому, что она была самой маленькой из детей и еще потому, что она девочка.
Хоть я и принимал его любовь, доброту, внимание ко мне, как должное и поэтому не запоминал многие детали, но тем не менее отдельные проявления отцовских чувств ко мне врезались в мою память и остались на всю жизнь.
Помню, как он учил меня игре в шахматы совсем маленьким. В то время у нас мало кто играл в шахматы. Папа хорошо играл, любил и ценил шахматы, считая их самой умной и полезной игрой, которую когда-либо придумал человек. Он научил нас, всех троих братьев, этой игре. Может быть он научил бы этому и сестричку, но она была тогда ещё совсем маленькой. Он был рад успехам своих сыновей в освоении шахмат, но больше всего радовался моим успехам. Может быть потому, что я был меньшим из трех братьев, а может быть и потому, что я был его любимцем.
При своей предельной занятости, он находил время устраивать семейные турниры по шахматам, являясь в них и арбитром и участником. По окончании турнира папа вручал награды победителям. Нехитрые и недорогие подарки, вроде общей тетради, альбома для рисования или пачки цветных карандашей вызывали спортивный азарт у участников этих турниров и большую радость у победителя.
Шахматы тогда для меня были самым любимым занятием и, может быть, если бы не ранняя смерть отца и связанные с этим невзгоды, обрушившиеся на нашу семью, я бы достиг в них заметных успехов.
Запомнилось мне и то, как я с ранних лет восседал на папиных коленях за обедом. В семье был неизменный порядок общего для всех обеда. Обедали, когда папа приходил с работы. Обычно это было в одно и тоже время, но даже, когда случалось, что папа задерживался на работе, все ждали его возвращения. Где бы мы в это время не были, чем бы не были заняты - к обеду приходили домой вовремя. Для этого не требовалось никакого принуждения ибо каждый обед для нас был праздником и мы ждали его с нетерпением, независимо от того, что подавалось на стол к обеду.
Главную роль в организации семейных обедов играла, конечно, мама. Она намечала перечень блюд, закупала нужные продукты, готовила, накрывала на стол и подавала каждому еду. Еда была разная в зависимости от дня недели, праздников, материальных возможностей. Стол накрывался свежей скатертью и аккуратно сервировался. Во главе стола сидел папа - такой важный, красивый, со свежевыбритым улыбающимся лицом, гладко причесанными волосами, с чуть заметной сединой на висках. Он казался мне неким царьком. Пусть не всамделишным царём, которого я видел на картинках, а нашим семейным царьком. Он всегда был в центре нашего внимания. Его предложения и советы каждым из нас принимались безропотно. Кроме ответной любви к нему для этого были и другие веские основания. Он был умницей, высоко образованным, культурным и тактичным человеком.
К себе на колени папа обычно сажал самого младшего из детей. В свое время это был каждый из моих старших братьев, но этого я не помню. Об этом мне рассказывала мама. Зато я хорошо помню себя в этом положении, которое я высоко ценил и которым очень гордился. Не знаю, что в это время чувствовали мои старшие братья, но маме это было явно не по душе. Пожалуй это была чуть-ли не единственная причина ее разногласий с отцом. Наша маленькая добрая и тихая мама, послушная во всем главе семейства и, взирающая на него такими преданными и любящими глазами, тут вдруг преображалась. Она открыто выражала свой протест и требовала от папы посадить ребенка на положенное ему место. Но здесь папа, такой покладистый и согласный с ней во всём, стремящийся всегда выполнить любое ее желание, не уступал.Без слов и убеждений, одним своим добрым и ласковым взглядом ему удавалось успокоить маму и ребенок оставался на его коленях. Со временем это стало нормой его поведения, он приобрёл в этом достаточный опыт, что позволяло ему уверенно справляться со всеми своими объязанностями за столом. Он и сам аппетитно ел, и за едой ребенка следил, и маму успевал похвалить за вкусные блюда, и местечковые новости рассказывал да еще шутку или анекдот выдавал, что вызывало дружный смех у всей нашей семейной компании. Обед, обычно, продолжался довольно долго и мы не спешили уходить со стола, стремясь продлить себе удовольствие от еды, а главное от общения с нашими милыми родителями.
Был, однако, один случай, который дал маме основание запретить на некоторое время кормление самого младшего члена семьи на коленях у папы. И виной тому был я, а пострадал от этого больше всех папа. Мне тогда было лет пять и я, как обычно, обедал у папы на коленях. Мама подала тарелку с горячим куринным бульоном, которую я умудрился опрокинуть на папу, сильно ошпарив его колени и свою левую руку, на которой до сих пор сохранились следы ожога. Сколько было вокруг этого шума и слез, и папа был вынужден на какое-то время отказаться от этой своей привычки. Но только на какое-то время. Когда моя рука зажила, я вновь восседал на его коленях за обедом, а когда подросла моя сестрёнка Полечка, то это место по праву досталось ей.
Запомнился и такой случай. Папе, в благодарность за его усердную работу в аптеке, которая единодушно высоко оценивалась, как местным медицинским начальством, так и всеми пациентами, дали путёвку на отдых в Пуще-Водицу, под Киевом. Он долго и тщательно готовился к поездке, а за два дня до отъезда заявил, что решил взять меня с собой. Мама возражала, наши родственники пытались отговаривать его, но он настоял на своём. Мне тогда было около семи лет. Папино решение, конечно, пришлось мне по вкусу и я не мог скрыть своего восторга. Первый раз в своей жизни я отправлялся в такую дорогу. Впервые настоящий балагула (извозчик) отвозил меня с папой на вокзал, впервые я ехал на настоящем поезде. Хоть мы и ехали ночью, не хотелось спать и я всю ночь смотрел в окно, где совсем ничего не было видно, кроме ярких огоньков на редких станциях и полустанках. Только утром, когда на горизонте появилось солнце, стали видны мелькающие за окном поля и леса, небольшие речушки и озера, белые, покрытые соломой, деревенские избы. Все это было очень интересно.
А еще интереснее было в самом доме отдыха, где мы оказались к исходу дня. Небольшие спальные корпуса утопали в ухоженной зелени прекрасного парка, асфальтированные дорожки вели к большому двух-этажному зданию клуба-столовой и к площади, в центре которой размещалась скульптурная композиция и небольшой фонтан. Расположенный поблизости спортивный городок был оборудован волейбольной, баскетбольной и городошной площадками, навесами для настольных игр и биллиардных столов. В клубе размещались кинозал, библиотека и зал для игр и танцев. В общем здесь были все условия для полноценного отдыха.
Меня и папу разместили в уютном номере со всеми удобствами и балконом. Детей в доме отдыха не было, и я все удивлялся, как папа смог договориться о моем пребывании здесь. Папа не отпускал меня от себя ни на шаг. Вместе мы совершали прогулки по сосновому лесу, катались на лодке и катере, купались и загорали, ходили в кино и играли в шахматы. В столовой нас очень вкусно кормили и был большой выбор блюд. Стояла прекрасная погода, какая бывает на Украине в конце лета. Мне было очень хорошо с папой и казалось, что все это из какой-то сказки.
Время быстро пробежало, и когда пришла пора возвращаться домой вдруг резко похолодало и пошли дожди. Папа тщательно оберегал меня от простуды. Оберегал, но не сберёг.
Красилов встретил нас холодным проливным дождем и пока мы добрались домой мы промокли до последней косточки. Говорят, за удовольствие нужно платить. И я заплатил очень дорого за доставленные мне папой наслаждения.
Поездка стоила мне простуды, воспаления легких и бронхиальной астмы, что могло иметь фатальные последствия. Еще больше моя болезнь стоила моим родителям, которые буквально лишились сна и отдыха и совсем сбились с ног в поисках путей моего спасения. Они привезли врачей из Проскурова и тщательно выполняли все их назначения, обеспечили идеальный режим питания и ухода, и чудом отвели, казалось неминуемую смерть.
На всю жизнь запомнились мне трогательная, беззаветная родительская любовь, их самоотдача, невероятная трудоспособность и мужество при выполнении своего родительского долга.
А если ко всему учесть, что жили мы в то время в бедности и самым трудным для моих родителей было обращаться к кому-то за помощью или одалживать деньги, то их мужественной и самоотверженной борьбе за мое выживание можно только удивляться и восхищаться.
Хочется особо здесь сказать о нашей маме. На фоне папы - красивого, умного, образованного и очень эффектного мужчины, которого все любили и уважали, и которым гордилась не только вся наша семья, но и все наши многочисленные родственники, знакомые и, не ошибусь, если скажу, все жители нашего местечка, наша мама в повседневной жизни была вроде ничем не приметна. Невысокого роста, скромная, молчаливая с вечно грустным, озабоченным лицом, вся в работе и заботах, но очень милая, чуткая и добрая - такой запомнилась она мне из моего детства.
Она никогда не претендовала на роль первой скрипки в нашем семейном ансамбле. Эту роль она добровольно отдала папе, которого беззаветно любила и перед которым без стеснения преклонялась.
На самом же деле, при всех бесспорных достоинствах отца, трудно однозначно сказать кому из них мы, дети, больше обязаны счастливому детству, которое нам досталось, наследственной преданности родительскому долгу и трудолюбию, которые сохранились на всю жизнь и останутся с нами до нашей кончины. Наверное, обоим в одинаковой степени.
Вы можете, конечно, сказать, что в этом нет ничего удивительного. Все родители по своему любят своих детей и заботятся о них. Но позвольте с Вами все же не согласиться. Я знал в детстве немало об отношениях родителей к моим друзьям - сверстникам, в том числе в семьях, которые имели значительно
больше материальных возможностей чем наши родители, для воспитания детей и обеспечения их счастливого детства. Я абсолютно уверен в том, что мы, несмотря на бедность наших родителей, получили от них больше ласки и любви, чем все знакомые мне сверстники.
Скажу Вам больше, что, к стыду моему, я не могу сказать, что мои дети, которых я тоже очень люблю, получили от меня столько внимания и ласки, сколько я получил от своих родителей. Сознание того, что я много недодал своим детям в их детстве стало предметом неослабевающего угрызения моей совести. Сейчас не место для объяснения причин, которые этому способствовали, и отметил я это здесь только для того, чтобы отчетливее отразить свои чувства к родителям, подчеркиваю, к обоим родителям одинаковые.
Они как-то дополняли один другого, создавая общую, идеальную, на мой взгляд, гармонию отношений между родителями и детьми. Мама больше занималась домашними делами - готовила, стирала, гладила, убирала, чинила одежду, немного сама шила, закупала продукты, кормила и одевала всю семью. И делала она все это также добросовестно, как папа делал свою работу. И трудилась она с раннего утра и до поздней ночи. И в том, что в семье был образцовый порядок, которому завидовали все наши родственники, соседи и знакомые, ее заслуг было не меньше, а может быть и больше, чем папиных.
Итак, жили мы в семье в мире, любви и согласии и принимали всё это, как должное. Нам казалось, что так будет всегда. Казалось, наверное, потому, что нам было хорошо и хотелось, чтобы это длилось вечно.
Но, к нашему несчастью, счастье было недолговечным, вернее скоротечным. Все началось с голода. Того самого голода, который разразился на Украине в 1933 году и в результате которого, как теперь, наконец, официально признано, погибло не менее пяти миллионов человек. Мне тогда еще не было девяти лет и я был во втором классе еврейской школы. Забыть этот ужас невозможно. Такое не забывается. Удивляюсь, с какой ясностью я до сих пор помню всё, что связано с этими страшными годами, вплоть до мелких деталей. Помню даже мысли и сомнения, которые одолевали меня в то далекое время.
Вы можете спросить, какие мысли по вопросам государственного и общественного строя или экономики страны могут одолевать девятилетнего ребёнка. Вопрос правомерный. Но поверьте мне, что я хорошо помню споры и дискуссии по этим вопросам в школе, на улице и в семье. Самые откровенные обсуждения постигшего нас бедствия были в нашем доме. Только здесь мои родители и старшие братья могли открыто высказывать свои мысли, не опасаясь последствий. Помню, как я одолевал папу вопросами, как могло случиться, что в такой богатой и плодородной стране, как Украина, вдруг не стало хлеба. Если даже и случился неурожай, то куда делись хлебные запасы, почему нам не помогут братские советские республики или другие страны?
К тому времени я уже кое-что понимал, так как много читал, хорошо учился и, наверное, по наследству был наделен определенными способностями к анализу и восприятию жизни. И все же, как я потом понял, мои понятия того времени не могли быть объективными потому, что реальная жизнь преподносилась нам в искаженном свете, не имеющем ничего общего с действительностью. Нам с детства внушали, что мы живём в самой лучшей, самой справедливой и самой свободной стране, где всё делается только для блага и счастья человека, где все равны перед законом, где нет эксплуатации чужого труда и каждый получает то, что ему положено в зависимости от того, как он работает. Так нас учили в школе, так писали газеты, только так об этом говорили по радио. Другой информации не было, а если что-нибудь и появлялось, то оно объявлялось вражеской пропагандой, клеветой на наш советский строй и искоренялось вместе с источником чуждой нашему государству пропаганды. И все же сомнения в объективности официальной информации были.
Помню, как папа объяснял моим старшим братьям сущность разразившегося голода. Он утверждал, что правительство не даёт хлеб Украине в наказание за то, что часть крестьян не идет в колхозы, что колхозы плохо работают и мало сдают хлеба государству, что тем районам, где коллективизация идёт быстрее, выделяют больше муки и других продуктов питания и там люди не умирают с голода. И еще он говорил, что таким образом правительство пытается убедить народ, что во всем виноваты кулаки и зажиточные крестьяне, которые прячут хлеб от государства. Всё это говорилось шепотом и папа строго предупреждал нас не повторять этого на улице и в школе.
А голод нарастал с каждым днем. Мы стояли в длинных очередях за хлебом и часто уходили домой с пустой кошелкой, так как хлеба нам не хватало. Чтобы все же купить буханку хлеба, мама стала подымать нас на рассвете, до открытия магазина, но так стали делать и другие. Хлеба нам опять не доставало. Чтобы все же заполучить желанную буханку, мы стали дежурить в очередях всю ночь. Это вначале помогало, а когда так поступать стали все, то часто и это не спасало.
Однажды, в холодную дождливую ночь, простояв с Зюней в очереди за хлебом несколько часов, я простудился, что вызвало очередную вспышку моей хронической бронхиальной астмы. Мама тогда несколько суток не отходила от моей кровати, а папа по несколько раз в день приносил из аптеки лекарства и кислородные подушки.
А в магазинах уже не стало не только хлеба, но и других продуктов. Как это часто бывает на беде стали греть руки спекулянты и жулики. Они умудрялись скупать продукты у завмагов и продавать их по рыночным ценам, которые для нашей семьи были недоступны. Мамины небольшие сбережения быстро иссякли. Обменяли на продукты родительские обручальные кольца и кое-что из одежды, но всего этого хватило на короткое время. Всеми поисками и обменами занималась в первую очередь мама. Она целыми днями носилась по магазинам и рынкам, пытаясь что-нибудь купить, обменять, достать. Когда совсем стало плохо и нечем было кормить детей, она стала варить супы из каких-то трав и крапивы, убеждая нас в их полезности, и поила чаем без сахара. О себе они с папой не думали. Главное - что-нибудь дать детям. Когда удавалось достать буханку хлеба, мама делила её на шесть частей, но когда мы, дети, съедали свою часть и нам этого было мало, мама и папа, скрытно один от другого, отдавали нам часть из своей порции, убеждая нас в том, что им от такого хлеба болит живот.
Хлеб действительно был плохой и больше походил на глину, но живот от него у них не болел. Им просто хотелось уменьшить наши страдания от голода. Наверное, мы тогда еще не могли понять, чем грозит всем нам эта секретная подкормка и их постоянное недоедание. Мы поняли это позднее, когда родители заболели дистрофией, от которой в то время и в тех условиях не было спасения.
Особенно тяжело болел отец. Он не жаловался и успокаивал нас, но истощение довело его до крайней слабости, при которой он уже не в состоянии был ходить на работу, а вскоре слег.
Мама тоже болела и совсем иссохла. Она всегда была худенькой и небольшого роста, а теперь совсем в комок сжалась. Издали её можно было принять за ребенка, а вблизи она была похожа на ходячий скелет, обтянутый кожей. Лицо этой, еще молодой, недавно красивой сорокалетней женщины, покрылось глубокими морщинами и пожелтело. Неизвестно откуда у нее брались силы бегать с утра до ночи в поисках продуктов, что-то готовить, ухаживать за лежачим больным отцом и за нами - детьми.
Мы заметили, что в местечке исчезли кошки и совсем мало осталось собак. Они стали жертвами голодающих людей.
Дистрофия, словно эпидемия заразной болезни, охватила всё местечко. Многие умирали. Чаще других умирали евреи. Украинцы, поляки, русские, как правило, жили на окраине и имели огороды возле дома, которые обеспечивали их какими-то запасами картошки и овощей.
Но не все евреи голодали. Некоторые даже разбогатели на этом народном бедствии. Они скупали продукты у завмагов и продавали их по дорогим ценам, завозили муку из других мест и спекулировали ею или выпекали из нее хлеб, что приносило им немалые доходы.
Наши родители этим не занимались. Они никогда не были богатыми, но были кристально честными, гордились этим и внушали нам сохранять эту фамильную особенность. Мама редко когда одалживала деньги и планировала свои расходы, исходя только из наличных доходов. Она редко занимала у кого-нибудь продукты, а если такое и случалось, то всегда вовремя возвращала долги. Не просила она помощи и сейчас, когда все наши родственники и друзья, как и мы, голодали.
Но когда папе стало совсем плохо и явно стала проявляться реальная опасность для его жизни, она, наша гордая мама, пошла по родным и близким с мольбой о помощи. Она собрала деньги и продукты и стала кормить папу вкусной и калорийной пищей.
Никогда не забуду, как жадно он ел однажды бульон с курицей. Познали и мы в тот день давно забытый вкус настоящего куриного мяса.
Но не помогли уже отцу те вкусные блюда, которые готовила ему мама, тщетно пытаясь спасти его от голодной смерти. Ему стало совсем плохо и он стал угасать на наших глазах.
Не забыть мне последнюю ночь перед смертью отца. Я сидел на кровати и смотрел в его широко открытые, голубые, родные и милые мне глаза. Он лежал на спине, красивый, чисто вымытый, побритый, в белой ночной рубашке, с гладко зачёсанными на правую сторону поседевшими волосами. Он как бы подготовился к уходу и молча прощался с нами. Вся семья была у постели умирающего.
Мне все не верилось, что такое может случиться, что папа может умереть. В моём представлении он
всегда был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. А он понимал, что это конец и в
глубоком раздумии, как-бы пытался представить себе нашу жизнь без него. У его изголовья сидела мама,
маленькая, сгорбленная, поседевшая, теперь уже единственная наша опора, защита и надежда. Она смотрела
на него все теми же влюбленными глазами и плакала. Плакала тихо, молча. Слезы катились по ее
морщинистым, пожелтевшим щекам.Папа умирал в полном сознании. Под утро он как бы собрал
последние силы для прощания с нами. Он прощался с каждым из нас отдельно. Сёме, ему было уже 19, он наказал заменить его, как старшему из сыновей. Зюне, ему было 13, он велел учиться и стать учителем (папа одобрял Зюнин выбор). Меня он привлёк к себе, поцеловал, и велел защищать младшую сестричку, а Полечке велел во всем слушаться маму. Он обнял и поцеловал маму, улыбнулся нам всем на прощание, и угас.
Утром в доме собралось много людей: родственники, друзья, знакомые и совсем незнакомые нам люди. С папой прощалось все наше местечко. Только теперь я отчетливо понял, как уважали, любили и ценили нашего отца односельчане. Пришел рэбэ, служители выполнили все, что полагается по еврейским законам, и папу унесли навсегда.
Недолго после его смерти протянула и наша мама. В первый год своей вдовьей жизни она еще пыталась крепиться, чувствуя свою материнскую ответственность за спасение от неминуемой гибели своих малолетних детей. Она неистово хваталась за любое дело в стремлении что-нибудь заработать на пропитание семьи. Все ее бизнесы, как правило, заканчивались неудачно и этому можно было не удивляться. Была большая конкуренция и выживали те, кто наглее и нахрапистей, кто меньше считался с нормами морали и порядочности.
Дольше других продолжался ее нехитрый бизнес по выпечке хлеба. Для организации такого дела нужны были деньги, и не малые, и мама нашла такие деньги. Она распродала все папины вещи, мебель, одолжила какие-то небольшие суммы у родственников, забыв о своей природной застенчивости и фамильной гордости. Она с помощью Семы закупила и привезла домой запас муки, приобрела необходимый инвентарь, топливо и специи, и начала выпечку хлеба в домашней печи. Все мы, как могли, помогали ей.
Когда в доме впервые запахло свежим ржаным хлебом и мы увидели так много небольших, круглых, блестящих на выпуклой, гладкой поверхности буханочек волшебного продукта, счастью нашему не было предела. Нам почудилось, что все муки голода теперь позади и мы вновь, как и раньше, сможем вдоволь поесть хлеба. И чудо такое действительно однажды произошло. С первой же выпечки мама выделила нам по большому куску свежего, горячего, вкусного хлеба и мы наслаждались им, как когда-то лакомым сладким печеньем, которым нас угощала мима Хава в праздники Пурим, Суккот, Хануку или на шабес.
Но чудо быстро кончилось. Мамин бизнес не в состоянии был прокормить семью и не выдержал конкуренции. И главной тому причиной был мамин мягкий характер и доброе сердце. Она не могла отказать голодному в куске хлеба, независимо от того может он или не может заплатить за него, особенно если голодным к тому же еще был ее родственник, знакомый или просто бедный еврей. Нередко она давала хлеб в долг и ей долго приходилось ждать пока должник рассчитается, а порой он вовсе и не мог рассчитаться...
А что стоили ей мы - четверо изголодавшихся детей? Как могла она нам отказать в куске хлеба? Как бы там ни было, но дело в которое она так поверила, в которое она вложила остатки своих сил и которое, как она рассчитывала, должно было спасти нас от голода, лопнуло. Вырученных денег порой не хватало даже на покупку муки, не говоря уже о возврате долгов, которые висели тяжелым бременем на маминой шее. Больше всего она боялась того, что у нее не хватит сил и она обанкротится раньше, чем вернет своим родственникам и знакомым полученные у них в долг деньги.
Энтузиазм, с которым она начинала задуманную ею акцию спасения детей, стал гаснуть, а здоровье слабеть. Ее покидали не столько физические силы, сколько душевные. Она замкнулась в себе, избегала общения с друзьями и родственниками, часами по вечерам, а нередко и ночью, сидела у портрета папы и плакала, как бы признаваясь ему в своем бессилии справиться одной с тем, с чем им как-то удавалось справляться вдвоем. Она как бы просила у него прощения, что не в силах выполнить свою миссию.
Сёма, с которым она чаще делилась своими мыслями, как-то сказал мне и Зюне, что мама предупредила его быть готовым к тому, что ему самому, как самому старшему из нас, придется тянуть семью. Она говорила, что нам даже лучше будет без нее, так как сиротам не дадут умереть с голоду. Их пожалеют и им помогут родственники и добрые люди.
Она же не выносила жалости к себе и отказывалась от помощи и подаяния. Единственное, на что у нее еще хватило сил, это на несколько последних выпечек, которые она распродала более удачно, что позволило ей рассчитаться с долгами. На этом закончился ее бизнес и наша сытая жизнь. Вновь наступили голодные будни.
Мама совсем ослабела и вскоре слегла. Она не могла уже, как прежде, смотреть за нами. Ей самой был нужен чей-то уход. Сёма выбивался из сил, чтобы где-то заработать на кусок хлеба и на лекарства для мамы. О его учебе в техникуме, что было мечтой его детства и юности (он, как и Зюня, хотел стать учителем), не могло быть и речи. Он работал пионервожатым, а вечерами подрабатывал грузчиком на вокзале или в пекарне. Иногда он приносил оттуда кусок свежего хлеба и в первую очередь пытался отдать его маме. Она прятала хлеб в тумбочку, а потом уговаривала нас поделиться её запасами, так как её, якобы тошнит от него.
Мы с Зюней пытались ухаживать за мамой и младшей сестричкой, но далеко не все мы могли сделать, что требовалось. К тому же я часто болел. Малейшая простуда вызывала новые приступы астмы. Не хватало воздуха и спасали только кислородные подушки. Каждый очередной приступ мог стать последним.
Во многом нам помогали родственники. Особенно много для нас делала мима Хава. Хоть и сама она совсем ослабела от постоянного недоедания, а ее муж Аврум вообще не подымался с постели, она почти ежедневно приходила к нам, приносила что-нибудь варёное, кормила нас и уже беспомощную маму. Иногда, когда она не могла прийти к нам, мы ходили к ней и приносили от неё какую-то еду.
Помогала нам и молодая тётя Хавале, и ее муж Айзик, и мима Шейва. Но у всех у них были свои заботы, свои беды и они решили нанять нам няню.Вскоре к нам в дом пришла тётя Соня, пожилая еврейка неприятной внешности, у которой дурно пахло изо рта. Она еще задолго до начала голода приехала в Красилов откуда-то из Молдавии к своей старенькой маме, которая вскоре скончалась то ли от старости, то ли от голода.
Тётя Соня и стала хозяйкой в нашем доме. Она готовила супы из картофельных очисток и из трав, стирала, убирала и смотрела за нами. Говорила она с нами на идиш, на котором мы все говорили дома и который я учил в еврейской школе, но нам трудно было её понять из-за сильно выраженного литовского акцента.
Мы почему то не взлюбили тётю Соню, не смотря на то, что она усердно трудилась и без устали хлопотала о нас и о маме. Помню, как я протестовал против того, чтобы она мыла мне голову. Я вырывался из ее рук, плакал и она была вынуждена применять ко мне силу. Тётя Соня была мне неприятна своей неопрятностью и тем, что от нее всегда несло чесноком. А главное - я не мог спокойно принимать ее ухаживания при живой маме, которую я теперь, когда она стала совсем беспомощной, еще больше любил.
Хоть мы и скрывали от неё своё отношение к тёте Соне и старались при маме не проявлять к ней неприязни, она обо всем догадывалась и от этого еще больше страдала.
А голод все продолжался. В газетах много писали о битве за урожай 1934 года. Но пришла осень, собрали какой-то урожай, а жизнь наша ни в чем не улучшилась. В синагоге, куда я ходил читать кадыш по папе, я слышал от старых евреев, что за последний год в Красилове от голода умерло более 200 человек.
Маме с каждым днем становилось все хуже. Мы жили на Сёминой небольшой зарплате, его и Зюниных приработках за разгрузку вагонов на станции, и кое-какой помощи от наших родственников, которые, как и мы, голодали.
Летом 1934 года, когда Зюня закончил школу, мама попросила бабушек Хаву и Шейву, дядю Айзика и тётю Хавале собрать немного денег, чтобы отправить Зюню в Житомир, в еврейский педагогический техникум. Ей хотелось выполнить желание отца и осуществить мечту Зюни стать учителем. Как было не трудно, но деньги были собраны и Зюня осенью уехал в Житомир.
Наступила зима 1934-35-го годов. Мне она запомнилась сильными морозами и еще более страшным, чем раньше, голодом. Может он и не был более страшным для всех, но для нашей семьи эта зима принесла невиданные доселе страдания. Как нам не было трудно в прошлом году, но с нами была мама и одно это согревало наши души и облегчало страдания. Теперь же мама была не в состоянии нам помочь и сама нуждалась в уходе и помощи.
В последнее время мы заметили, что мама уже и не страдала от голода. Когда нам, в редких случаях, удавалось что-нибудь для нее вкусное сделать, она отказывалась от пищи и пыталась отдать это мне и моей младшей сестрёнке.
Тётя Хавале нам как-то сказала, что мама больше не борется за жизнь, что она просто не хочет жить и ждёт смерти. Она рвётся к папе. И еще она, тётя Хавале, нам сказала, что мама просила похоронить ее рядом с папой. Мы часами сидели у её кровати и плакали. Она не жаловалась, не стонала, мало о чем просила. И днём, и ночью лежала она молча с открытыми глазами и ждала смерти.
Так тихо она и скончалась 9 апреля 1935 года, на рассвете, даже не попрощавшись с детьми, которым отдала свое сердце, все свои силы, материнскую любовь и саму жизнь.
Немає коментарів:
Дописати коментар